Возможно Эстер Катя Петровская
Когда б вы знали, из какого сора. Оказывается, замечательные тексты рождаются из рассеянности, беспамятства, робости, внутренней неустроенности, трудностей самоидентификации и других чрезвычайно полезных для литературы человеческих недостатков. «ШО» побеседовал с Катей Петровской, автором немецкой книги «Кажется Эстер», вышедшей в украинском переводе и ставшей одним из самых заметных событий недавнего Форума издателей во Львове. Беседовал: Юрий Володарский.
Купить книгу Мабуть Естер (Катя Петровская) в интернет-магазине Yakaboo.ua. Самый большой. Украинско-немецкая писательница Катя Петровская тоже написала. Эстер» Катя написала. Киевлянка Катя Петровская написала свой дебютный роман 'Возможно, Эстер' на немецком языке. Катя Петровская лауреат. Петровская покорила жюри своим произведением «Возможно Эстер.
Фото: Александр Заклецкий ШО Если бы в 1987 году, когда мы познакомились в эстонском Тарту, мне сказали, что 28 лет спустя я как украинский журналист буду брать у тебя интервью как у немецкого писателя, я бы, мягко говоря, немного удивился. — Да, дикость какая-то просто, ты прав, но ведь столько лет прошло. Расскажу тебе одну историю про удивление. Когда начались крымские события, мы все пошли к Бранденбургским воротам. Тут в Берлине есть группа людей, которых я условно назову «мы все», это бывшие советские граждане из самых разных мест — россияне, украинцы, прибалтийцы, ну и некоторые немцы присоединились. Стоим напротив российского посольства — «руки прочь!», «нет войне!» и все такое.
И вот подходит ко мне женщина. Говорит: «Катя, вы меня не узнаете?» Я понимаю, что мне ее лицо очень хорошо знакомо.
Она продолжает: «Мы были с вами в одной группе детского сада с 75-го по 77-й год на улице Флоренции». То есть в Киеве, разумеется. Проходим с ней к украинскому посольству, там стоят портреты ста погибших на Майдане. Она говорит: «Катя, я Вера Сверстюк». И хоть она называет фамилию, я почему-то не сразу поняла.
Когда мы обе были в Киеве — ее мама по-прежнему живет в этом большом дворе на Флоренции — Плеханова, — я ей позвонила. Услышала, что она разговаривает с мамой на удивительно органичном украинском (со мной она говорила на чистейшем русском). Спрашиваю ее, откуда такое чудо в нашем дворе, а она мне: «Катя, я же тебе сказала: я Вера Сверстюк». И тут до меня наконец дошло: господи, она же дочь Евгена Сверстюка!
Весь наш детский сад и еще долго после детского сада ее отец сидел. Потом она училась в Москве — в Киеве в те годы ее никуда бы не взяли. Мы обе давно живем в Берлине. И вот после этой встречи я все время думаю, каким бы был наш город, если бы мы все там остались, если бы он по той или иной причине нас не выпер. А еще я обнаружила, что у Вадима Скуратовского, Мирона Петровского и Евгения Сверстюка телефоны отличаются только на одну цифру!
ШО Вокруг тебя совпадения прямо-таки роем роятся. — Просто я человек, не умеющий нормально функционировать, и мне нужны какие-то организующие структуры: рифмы, аллитерации, соотнесенность чисел, дат В Германии сейчас такой модный тренд: мол, писатели-иммигранты слышат в языке вещи, которых сами немцы не слышат. В этом есть смысл: поиск связей мира идет на морфемном уровне.
Хотя у меня это скорее из русской поэзии начала ХХ века, будь то Пастернак, Хлебников или Мандельштам. Я, конечно, не качество сравниваю, а предрасположенность, свойство.
Если у человека есть такая дисфункция, то она у него на любом языке. Кстати, по-русски она у меня гораздо сильнее, чем по-немецки.
Поэтому я не решилась писать по-русски. ШО Ты так часто об этом рассказываешь! — Ты что, я боюсь ужасно! Люди же поймут, что король голый. А так взяла и всех обманула! ШО Расскажи, с чего начался этот прекрасный обман. Сразу ли твои литературные упражнения были задуманы как книга?
— Нет, я не думаю книгами. Мы все полны неизбывными историями, с которыми непонятно что делать. Мои писания связаны с эмиграцией, с какой-то внутренней неустроенностью. Если бы у меня была более счастливая социальная жизнь, я бы, наверное, за это не взялась. Я, как и ты, в какой-то момент занялась рецензиями, маленькими репортажами, мне нравилось, но здесь этим абсолютно невозможно заработать. Очень не хватало занятий филологией, того эпического времени в науке или в теме, в котором ты ведешь какую-то свою линию. В общем, мои писания были попыткой какого-то построения и осмысления самой себя.
Интонация книги связана с разговорной манерой, с общительностью, с тем, что мне ужасно хотелось кого-нибудь словить и рассказать ему все, пока не убежал. Я вообще собиралась совсем другие истории рассказывать. О пятидесятых-шестидесятых.
Об ощущении позднего рождения и неуспевания. О беспамятстве. В связи с моей книгой все говорят о памяти, а я на самом деле очень беспамятный человек.
О некоторых историях я спрашивала родителей по десять раз, но потом все равно забывала. ШО Почему ты не хочешь, чтобы «Кажется Эстер» переводили на русский и насколько это решение окончательное? — Оно совершенно не окончательное. Вообще довольно глупо, что эта книга не существует по-русски. У немецкого же было несколько причин. Первая — совершенно бытовая: ты живешь в этом социуме, вокруг тебя звучит немецкая речь. У меня письмо возникло из голоса, разговорной интонации, мелодии — я же пропела в хоре «Щедрик» десять лет.
В книге вообще гораздо больше «Щедрика», чем Лотмана. Одно из очень далеких объяснений — это в детстве вошедший в кровь и плоть Бах, из которого мы тогда не понимали ни слова. В некоторых местах книги я с удивлением обнаружила — это есть и в «Гугле», в первой главе, и в главе «Рецепт» — какие-то секвенции, связанные с ощущением расширения пространства, которые я знаю из музыки Баха. А еще идея немецкого языка была связана с идеей резонанса. Я интуитивно искала слушателя. В Германии чужака готовы принять за своего, а у нас своего готовы принять за чужака.
ШО Для определенной части украинского социума русскоговорящий человек — чужак и чуть ли не угнетатель. — Думаю, ты немного преувеличил, и дело не в русском языке.
Хотя недавно у меня был небольшой телевизионной опыт в Украине, когда многие действительно реагировали на мое высказывание по-русски (кстати, того, что вынесли в заголовок, я не говорила!) так, словно я им говорю: «Хенде хох!» И наверно, если бы я сказала по-украински (то, чего я не говорила), такой острой реакции бы не было. А ведь главное, почему книга написана по-немецки: я хотела преодолеть в себе эту автоматическую реакцию на немецкую речь.
Потому что язык невинен. И я хотела вернуть для себя эту невинность немецкого языка. Тем более что немецкая речь, а потому и немецкое сознание, сейчас готовы принять и понять абсолютно все.
В моей книжке есть фраза, которая по-украински абсолютно непонятна, а по-немецки это принципиальная вещь. На немецком странным образом слово «слышать» или «быть услышанным» однокоренное слову «быть принятым» (Wer gehört wird, gehört dazu). То есть, кто услышан, тот принят, тот является частью целого. Мне кажется, я такое первая придумала (по праву иностранца, наверно) — и в книге это связано с темой глухонемоты. Несколько поколений моих родственников учили немых детей говорить, вот я и пишу по-немецки, чтобы выйти из немоты.
ШО Есть ли у тебя проблемы с самоидентификацией? Немецкая писательница, выросшая в русской культуре, еврейка по национальности, гражданка Украины — Самый короткий ответ на этот вопрос — моя книжка. Она появилась как раз потому, что я не знаю, кто я есть и как себя описать.
И не люблю, когда другие описывают меня. ШО Слушай, ты почти что Лев Толстой. Он говорил: чтобы объяснить, о чем «Анна Каренина», мне бы пришлось написать ее заново. — Ну, знаешь, у меня только одна книжка, а у Толстого все-таки немного больше. ШО И все-таки: насколько в твоей самоидентификации для тебя важна национальная составляющая? — Если посмотреть на расклады советской еврейской семьи конца восьмидесятых годов, не имевших каких-то еврейских связей У многих еврейство было построено по репрессивной канве: именно яры и антисемитизм, напоминали тебе, что ты еврей. Евреи от неевреев в кругу моих родителей не сильно отличались.
Важно было то, что эти люди переживали за Чехословакию 68-го, за Польшу 81-го, за Бабий Яр. В Киеве Бабий Яр — это вообще тест на совесть.
Не случайно на знаменитом митинге 29 сентября 1966 года в Бабьем Яру выступали Виктор Некрасов и Иван Дзюба. Да об этом митинге надо помнить так, как в Москве помнят о протесте семи против вторжения в Прагу!
Мой брат в 30 лет начал учить иврит, принял иудаизм, стал профессором иудаики, и в этом гораздо больше удивительного, чем в моей немецкой истории. Люди не понимают, что движение в сторону немецкого языка, в Европу — шаг намного более робкий и маленький, чем вот так взять и изучить колоссальный пласт еврейской традиции и знания, которого у нас совсем уже не было, просто ни крошки. Отец тогда сказал: «В семье не без еврея». Кстати, я на самом деле не эмигрант — у меня украинский паспорт.
Я не воспользовалась благами еврейского переезда, для меня это почему-то было очень важно. ШО Ну, ты же не планировала специально уезжать в Германию — просто так сложилась личная жизнь. Встретила бы вместо немца ортодоксального еврея, уехала бы в Израиль — Вряд ли.
Возможно Эстер Катя Петровская
Понимаешь, есть вещи, которые связаны с открытием чего-то, а есть — что с закрытием. Мне казалось тогда, что любой национальный или религиозный выбор связан с сужением.
Нет, еврейство, конечно, невозможно назвать чем-то узким, это колоссальный неисчерпаемый мир. Но для меня конца восьмидесятых — начала девяностых это был бы сугубо этнический выход. Он меня внутренне не интересовал, хотя я тогда много читала о еврейской истории, литературе, традиции, пыталась ходить на праздники, но не проросло как-то, не закрепилось. Меня интересовала большая Европа, история о том, как мы наконец все-таки стали безродными космополитами. Вот тут я действительно шучу. ШО Как твое литературоведческое образование соотносится с творчеством: мешает, помогает?
— Творчеством? У меня одна книга! Понимаешь, литературоведением, как и другими видами спорта, нужно заниматься по восемь часов в день, иначе ты теряешь не только мускулатуру, но и ощущение контекста, а я им не занимаюсь уже пятнадцать лет. Когда я четыре года сидела над книжкой, мне казалось, что это максимально одинокое дело, граничащее с идиотизмом, и что оно никому не нужно. Я писала о семье, хотя я, в общем, не родовой человек, семья для меня была лишь поводом высказать какие-то вещи об истории, о природе памяти.
То есть я вообще о своей профессии не думала. Мне казалось, что я ее предаю: меня учили, учили, а я вот так ужасно поступила. Когда книжка вышла, и я стала ее читать на вечерах, то была удивлена. Там и кольцевая композиция, и «Некрополь» Ходасевича, и травелог, начинающийся вокзалом и заканчивающийся родным домом, и вся эта странная античная канва, и даже история блудного сына.
Абсолютный хаос, как мне казалось, выстроился в шесть глав по числу дней творения, а седьмой человеку для трудов не положен. И все это получилось само собой. То есть филолог я бессознательный, чуть не сказала «бессовестный».
И я ведь маленькие главы пишу не потому, что на меня Шаламов повлиял, а потому, что не помню больше семи страниц! ШО Что ты рассказывала о своей книге родителям? О чем умалчивала? Прочитали ли они ее теперь в украинском переводе? — Они прочитали по-украински.
Папа даже помогал мне редактировать первые два варианта перевода, но Юрко Прохасько переписывал пять раз, чем потряс меня совершенно, и последние три раза я папу уже не нагружала. Папа сказал, он очень рад, что это не мемуар. Мама воспротивилась каким-то высказываниям. Они же знали, что я пишу, — книжка это крохотная часть того, что они мне рассказали. Самая главная история, об Эстер, вообще рассказана не мне, а моему мужу, что вызвало у меня страшный гнев. Мне кажется, мои родители счастливы, что я написала эту книгу, но счастье это очень непростое. ШО Как тебе работалось с Прохасько?
— Это одна из историй удивления. На самом деле, я считаю, книжку надо было написать или переписать по-русски, и потом уже переводить на славянские языки — в моем немецком все равно звучит русская речь. Когда я увидела первые славянские буквы перевода, мне стало плохо, такой был страх и отторжение.
Потом вчиталась и поразилась. Потому что там с самого начало было главное: интонация, внутренняя музыкальность.
Пускай совсем другая, мне не очень знакомая. Даже вот эта легкая «западенскость» перевода (для меня она, кстати, не легкая, а очень даже тяжелая, все-таки украинский язык Жадана мне гораздо ближе) — это какая-то симуляция чуждости для моего «я». Еще меня поразило, что язык Юрка Прохасько очень уютный: в нем звучит не Пруссия, а Австро-Венгрия. И вот мое сознание огромного страшного немецкого мира и советского сквозняка попадает в этот галицийский уют. Поначалу мне было трудно, не совсем понятно, но Прохасько меня абсолютно убедил, он нашел свой особый способ передать лиричность. Получилась какая-то немного другая книга, но она написана прекрасным языком. Мне прямо завидно.
Еще раз скажу: Юрко переписывал текст пять раз. Вообще это тот случай, когда переводчик сам решил обратиться к автору — это необычный, смелый и рискованный шаг, даже если его необходимость очевидна. Прохасько проделал со своим переводом тот же путь, что я со своим текстом — путь мучительного поиска, преодоления первозданного хаоса, как будто язык это то, что ты каждый раз мучительно обретаешь заново. ШО О чем ты просила переводчиков твоего романа во время семинара? — Семинар длился целую неделю, поэтому трудно сказать в двух словах. Говорила о том, что где звучит, о том, что все рождается из духа языка и перевод — гиблое дело, о том, что вот здесь должно стоять именно библейское слово, а не какое-нибудь другое, о том, что перевод должен быть таким же неутрамбованным, неуравновешенным, как и оригинал. Реагировали по-разному.
Когда я сказала «каждый пишет, как он дышит», одна переводчица закричала: «Хватит нам цитат! Я не хочу знать, что «на волю птичку» — это Пушкин!» А другой возразил: «Нет-нет, нам все это знать нужно, но так мы тут еще год просидим, хотя я не против». Или вот, например: книжка начинается поездом и сквозняком. По-немецки это Zug и Durchzug.
Шахматный ход, и вообще ход в игре — тоже Zug. В переводе все это теряется. Там ведь нет мотивов, как в романах — все мотивы проходят на словесном уровне. Прохасько в нескольких местах сделал это просто прекрасно.
Например «потяг» как поезд и «потяг» как влечение. А фразу про медленно идущую навстречу смерти Эстер Юрко замечательно перевел гекзаметром. У меня в немецком такая тяжелая поступь и лишь намеком, а по-украински: «Поки бабуся ішла, могли би точитися битви. Міг би усі кораблі перелічити Гомер». ШО Может, ты написала не роман, а поэму в прозе? — На границе между прозой и поэзией нет колючей проволоки.
Вот тебе начало верлибра, плохого, правда Понимаешь, мы все занимались Серебряным веком русской поэзии, мы все в какой-то степени его выродки. Уже вижу заголовок: «Выродок Серебряного века», inglourious basterds ШО Я так и сделаю. Напишем большими буквами: «Катя Петровская, выродок Серебряного века». — Мне больше «Недоносок» Баратынского нравится Мы вышли из пространства, сотканного из звуков и текстов. В книжке множество цитат, они создают ощущение плотности. Не важно, узнаешь ты эти цитаты или нет; в любом случае, слово, которое было в употреблении, становится объемней.
ШО На сколько языков уже переведен роман? — Около десяти. Французский, итальянский, норвежский, датский, шведский, греческий, польский, эстонский, финский, голландский Причем все они очень разного качества. Венгерский просто феноменальный. ШО Трудно представить, как после «Кажется Эстер» перейти к фикшн. Но это мне трудно, а тебе?
Проще говоря: у тебя есть творческие планы? — Знаешь, когда я сдала книжку в печать, тут же побежала и записалась в филармонический хор В каком-то смысле эта книжка случайность: я не могу к себе относиться как к писателю.
Проблема в том, что сейчас у меня возникло грандиозное желание писать. Инструкция к телефону сименс евросет.. Например, сочинить эпохальный роман на broken English, на материале девяностых годов Но я не человек стратегии, мне нужно просто сидеть какое-то время и что-то пробовать. Думала, что проложу себе широкую ясную дорогу в немецкую речь, а получилось так, что этой книжкой у меня что-то закончилось. В каком-то смысле я объяснила себе, зачем я сюда приехала и что я здесь делаю. Я почти уверена, что не смогу писать беллетристику в чистом виде. Интересная тема, кстати. В разных литературах разная грань между фикшн и нон-фикшн.
И у людей она разная. Меня каждый раз спрашивают: «А что из написанного вы придумали», и я не знаю: то, что я воспринимаю и рассказываю, это я придумываю или оно так есть на самом деле? ШО Кстати, ты ведь до сих пор не знаешь, придумана история с фикусом или она была на самом деле.
И, похоже, уже никогда не узнаешь. — Мы до такой степени состоим из прочитанных текстов, что они составляют конкуренцию нашему происхождению. Вот ты меня спрашиваешь, кто я: русская, украинка, еврейка, немка А я думаю, человек в гораздо большей степени определяется не этим, а тем, что он любит и с чем он себя соотносит. Так что моя книжка была попыткой говорить о том, что важно. И в какой-то мере попыткой уйти от ответа на ненужные вопросы.
18:30 Писательница Катя Петровская получила литературную премию имени Ингеборг Бахманн за роман о преследовании евреев во время Второй мировой войны. Уже после первого тура голосования жюри решило, кто станет обладательницей премии имени Ингеборг Бахманн и 25000 евро. Как сообщает агентство dpa, писательница украинского происхождения Катя Петровская получила главный приз литературного фестиваля «Дни немецкоязычной литературы» в австрийском Клагенфурте в воскресенье, 7 июля.
Премия имени Ингеборг Бахманн, ежегодно вручают в Клагенфурте. Премия считается одной из самых престижных литературных наград в немецкоязычных странах. Ее основали в 1976 году в честь известной поэтессы Ингеборг Бахманн (1926-1973), уроженки этого австрийского города.
Стоит заметить, что именно в Германии обмен ТВ-каналами находится на пике популярности. 43-летняя Петровская покорила жюри своим произведением «Возможно Эстер» («Vielleicht Esther»). В нем говорится о родном городе автора — Киеве — во время Второй мировой войны, изгнание и уничтожение украинских евреев в 1941 году на примере прабабушки. Писательница рассказывает трагическую историю от имени правнучки.
Жюри поразил спокойный и проникновенный стиль автора, усиленный историческими фактами. «За» произведение Петровской проголосовали почти единогласно. «Прекрасно, сильно, свободно и легко соткан текст», — так объяснили свое решение члены жюри. Такое признание оказалось для автора неожиданным. «Вообще-то я хотела услышать немного больше критики», — сказала она, получая награду на сцене. Катя Петровская родилась 1970 году в Киеве. После катастрофы на Чернобыльской АЭС в 1986 году она покинула родину, изучала литературоведение в Эстонии, училась в США и в 1998 году защитила диссертацию в Москве.
Катя Петровская Возможно Эстер Скачать
Начиная с 1999 года, автор живет в Берлине и работает журналисткой. Ее первая книга должна выйти в свет в марте 2014 года.
Остальные победители На литературном фестивале «Дни немецкоязычной литературы», который в 37 раз состоялся в Клагенфурте, были вручены и другие награды. Берлинская писательница Верена Гюнтнер получила десять тысяч евро за произведение «Принести» («Es bringen»). Премию телеканала 3sat и семь с половиной тысяч евро получил писатель из Гамбурга Беньямин Маак за текст «Как правильно поймать жука» («Wie man einen Käfer richtig fängt»). Приз немецкоязычных издательств имени Эрнста Вильнера и пять тысяч евро вручили уроженцу Мюнхена Хайнц Хелле за произведение «Мы хорошие» («Wir sind schön»).
Обладательницей приза зрительских симпатий по итогам онлайн-голосования и семи тысяч евро стала австрийская писательница Надин Кегель за произведение «Глотать обломки» («Scherben schlucken»).